Предлагаем вашему вниманию рубрику, в которой мы попытаемся поговорить о том, как издают фантастику.
Мы приглашаем к участию в рубрике всех тех, у кого есть желание рассказать об изданиях своего любимого автора, необычно оформленных книгах, знаменитых и не очень сериях, дизайнерских решениях и удачных находках, шрифтах, титулах, журнальных иллюстрациях, ляссе и далее до бесконечности.
Никаких ограничений по времени и пространству нет. Единственное пожелание: ваша статья обязательно должна содержать иллюстрации, потому как лучше один раз увидеть, чем сто раз прочесть.
Администрация сайта надеется, что фантлабовцам есть что сказать. Так давайте же сделаем рубрику познавательной и интересной!
Возвращаясь к Станиславу Лему, следует сказать, что он был одним из самых умных «данников» в польской литературе того периода. Несмотря на официальные декларации относительно превосходства соцреализма над всеми иными видами литературы, он делал все возможное для того, чтобы избегнуть в своей практике непосредственного вовлечения в это передовое литературное направление. Примером может служить роман «Астронавты», написанный уже после щецинского съезда.
Основным сюжетным мотивом книги является международная экспедиция на Венеру, а не борьба нового со старым. Такой ход, впрочем, объясняется тем фактом, что «уже много лет прошло с тех пор, как пало последнее капиталистическое государство» (Stanisław Lem. “Astronauci”, "Czytelnik", Warszawa, 1951, s. 17), вследствие чего автор мог чествовать господствующую идеологию лишь немногочисленными вставками в высказывания героев, вроде такой: «эпоха эксплуатации, ненависти и борьбы наконец закончилась несколько десятков лет назад победой свободы и сотрудничества между народами» (Stanisław Lem. “Astronauci”, "Czytelnik", Warszawa, 1951, s. 44). Также симптоматичны некоторые ситуации, например тот факт, что все важнейшие научные центры находятся в Ленинграде или Берлине. В международном экипаже «Космократора» нет представителя США (и такого государства, судя по тексту романа, и вовсе не существует), а его замещает особа довольно-таки странного происхождения. «Мой дед, Ганнибал Смит, приехал в Советский Союз еще в 1948 году, но до конца дней тосковал по Америке, хотя ничего, кроме плохого, там не видел: он был коммунистом и негром – двойной грех, за который ему пришлось страдать» (Stanisław Lem. “Astronauci”, "Czytelnik", Warszawa, 1951, s. 107) – исповедуется пилот экспедиции, Роберт Смит. Это однако лишь единичные «украшения», функционирующие по принципу «цветочек на кожушочек», не оказывающие влияния на фантастико-приключенческое содержание книги.
Несомненно, наиболее будоражащим является как бы ненароком брошенный намек профессора Чандрасекара на то, что виновником гибели венерианской цивилизации может быть капитализм. «Разве это не машина посылала людей на войну – безумная, хаотично работающая машина общественного строя, капитализма?» (Stanisław Lem “Astronauci”, "Czytelnik", Warszawa, 1951, s. 333) -- спрашивает он. Эта по сути дела побочная реплика не удовлетворила рецензентов, требовавших от автора, чтобы он без обиняков заявил, что источником всякого зла в космосе является капитализм (Ср. Stanisław Bereś “Rozmowy ze Stanisławem Lemem”, WL, Kraków, 1987, s. 27).
Так же, хоть и несколько иначе, обстоят дела с первым сборником рассказов Станислава Лема«Sezam/Сезам». Сам автор считает этот том худшей из своих книг и не разрешает ее переиздавать (Ср. Stanisław Bereś “Rozmowy ze Stanisławem Lemem”, WL, Kraków, 1987, s. 27-28), что, по-моему, не совсем справедливо.
Откровенно говоря, единственное совершенно неудобоваримое произведение в этой книге – рассказ «Topolny i Czwiartek/Топольный и Чвяртек», и тот не столько из-за соцреализма, сколько из-за неумелого и схематичного повествования – дань социалистическому реализму в виде нареканий молодых польских физиков на американскую цензуру в этом контексте просто смешит.
Несколько бóльшую дань соцреализму приносит следующий рассказ, где мы имеем дело с классическим уже мотивом происков мирового империализма вокруг бактериологической войны с использованием насекомых в качестве носителей возбудителей болезни. Но и тут этот сюжетный мотив уходит на второй план, будучи заслоненным увлекательным рассказом о царстве белых муравьев. Кроме того, этот рассказ очень даже неплохо написан. Титульный рассказ – это по сути дела научно-популярное введение в кибернетику, хотя сам этот термин, являющийся измышлением буржуазной науки, в тексте, конечно же, не употребляется. Следующий рассказ: об американском профессоре, падающем жертвой изобретенной им машины правды, а также текст под названием «Hormon agatropowy/Агатропный гормон»: об острове, на котором гонят из кактуса эликсир любви к ближнему (жертвой эликсира падает в конце концов сам главный американский коммунистоед, министр обороны Даллес) – это ведь предвозвестники той характерной лемовской «хватки», которая полностью проявилась в «Дневнике, найденном в ванне» и «Футурологическом конгрессе». Также в «Сезаме» впервые появились фрагменты приключений Ийона Тихого, ставшего позднее одним из главных героев польской фантастики.
И последняя книга, замыкающая у Лема этап приношения дани социалистическому реализму, это «Obłok Magellana/Магелланово облако».
И в этом случае автор, как и в «Астронавтах», «увернулся» от классовой борьбы, перенося действие романа в далекое будущее, спустя многие века после окончательной победы коммунизма. Написанная в начале книги идиллическая картина радует глаз: Земля уверенно ступает по дороге научно-технического прогресса, нет ни границ, ни народностей, каждый занимается тем, что ему по душе, но эти занятия всегда сообразуются с разумом и логикой и к тому же общественно полезны. От частной собственности нет и помина, общественное достояние столь велико, что каждому хватает, а разнузданное потребительство давно уже не в чести. Все это, однако, лишь фон, на котором разворачивается главный сюжет: рассказ о земной экспедиции, летящей в сторону созвездия Центавра на гигантском космическом корабле «Гея»; и этот рассказ тут и там уснащается соцреалистическими вставками, количество которых, сожалению, значительно превышает количество подобных вставок в «Астронавтах». Даже беглое прочтение позволяет выявить три главные вставки такого типа. Первая – это сказка Калларлы об атлантах – жутких людях, живших некогда на Земле и мечтавших об уничтожении другой половины мира, высвободившейся из-под их власти. «Они накапливали с этой целью яды, радиоактивные и взрывчатые вещества, при помощи которых можно было бы отравить воздух и воду» (Stanisław Lem “Obłok Magellana”. "Iskry", Warszawa, 1956, s. 235). Всем этим должна была заняться специально построенная машина, называемая Автоматом Тюринга или просто Тюрингом, которая, вместо того, чтобы ответить на вопрос одного из атлантов: «Зачем мы живем?», разражается демоническим смехом – и вот сам этот смех, надо сказать, как-то совершенно не соцреалистичен.
Вторая вставка такого рода – эта рассказанная Тер Хааром для отрезвления и ободрения готовой взбунтоваться команды история о жившем некогда в прошлом человеке по имени Мартин. «Мартин был, однако, человеком, а не машиной, у него были родители, брат, любимая девушка. Он понимал, что отвечает за всех людей на Земле, за судьбу тех, кого убивают, и тех, кто убивает, за близких и далеких. Такие люди назывались тогда коммунистами» (Stanisław Lem. “Obłok Magellana”. "Iskry", Warszawa, 1956, s. 273). Ну, тут все ясно.
Мы возвращаемся к страшным атлантам, когда экипаж «Геи» натыкается в созвездии Центавра на затерявшуюся в космическом пространстве американскую военную станцию, битком набитую урановыми и бактериологическими бомбами. Оказывается, что она была построена в конце ХХ века и, сойдя из-за каких-то неполадок с околоземной орбиты, прилетела аж сюда. Посетивших станцию астронавтов более всего прочего поражают развешанные на ее стенах постеры из «Плэйбоя», что свидетельствует о том, что грядущий коммунизм будет таким же пуританским, как и сталинский. Сам заплутавший спутник тем более мерзок, что вдобавок ко всему прочему заражает своими вирусами одного из членов экипажа «Геи».
Кроме этих историй в тексте можно найти и другие, более мелкие, вроде того, например, что астронавтам случается ни с того ни с сего спеть на собрании «Интернационал», а буржуазная как-никак кибернетика называется механоэвристикой. Но, тем не менее, нужно отчетливо указать, что главное ударение поставлено на чем-то другом: на космическом полете и его технических и психологических обусловленностях. Образы героев выразительные, показанные в развитии, психологически достоверные. В книге во всей своей полноте проявляется повествовательный талант Лема, благодаря чему «Магелланово облако» является действительно лучшей научно-фантастической книгой того периода.
Другая космическая эпопея, показывающая путешествие к созвездию Центавра, это роман Кшиштофа Боруня и Анджея Трепки«Загубленное будущее», впервые напечатанный отдельным книжным изданием в 1954 году. Но сколь же разительно отличается ее стиль от стиля лемовской эпопеи!
К указанной звездной системе летит американский космический корабль «Целестия» с примерно пятью тысячами людей на борту. Они составляют общество, разделенное на три класса: негров, «серых» и «праведников». Нетрудно заметить, что это перенесенная в космос структура Соединенных Штатов, тем более что во главе ее стоит президент, некий Саммерсон. Хуже всех прочих живется, конечно, неграм. «Бог сотворил людей по Своему образу и подобию, дабы они послушны были установленной по Его милостивому соизволению государственной власти и жили счастливо на “Целестии”. А дабы помочь в трудах их, Он даровал им негров в рабство на вечные времена» (K. Boruń, A. Trepka “Zagubiona przyszłość”. "Iskry", Warszawa, 1954, s. 166) – так во всяком случае гласит распространяемая на «Целестии» Библия, подделанная «праведниками».
Библия объясняет также, откуда взялась, собственно, в космосе «Целестия». Оказывается, в незапамятном прошлом Землю захватили существа, называемые «красными дьяволами». Бог, однако, не оставил Своими заботами «праведников» и наказал им построить корабль, на котором они смогут долететь до Ювенты – чудесной планеты в созвездии Центавра, обещанной Им «праведникам» во владение. Нетрудно усмотреть в этой истории искаженную версию мифа о Ное.
Итак, обитатели «Целестии» имеют фальсифицированное прошлое и живут в авторитарном государстве, только вот авторитаризм этот какой-то странный, поскольку на борту работает независимая от государства телестанция – то есть существует свобода информации; а среди «праведников» действует официально дозволенная оппозиция, вследствие чего догадывающийся о фальсификации философ Хосдилер живет на воле, хоть и лишенный государственной материальной поддержки. Позже, однако, авторы, спохватившись, вводят в роман образ другого ученого, Розенталя, уничтоженного Саммерсоном. Президент, впрочем, по мере развития сюжета набирает все больше и больше демонических черт.
К счастью, не все на «Целестии» так плохо, поскольку среди «серых» действует организация «несгибаемых», нечто вроде предшественника коммунистической партии – ведь от диалектики нельзя вот так вот попросту улететь в космос. Вдобавок к этому к «Целестии» приближается космический корабль «Астроболид», в котором летят «красные дьяволы»…
Другим достойным внимания соцреалистическим мотивом является образ главного героя – правительственного конструктора Крука, иллюстрирующий тезу о непременности показа героев в их эволюции от негатива к позитиву. Вот и Крук, хоть он и имеет правильное происхождение (из «серых»), занимает важный пост в технической администрации, а кроме того облечен доверием президента – тот поручает ему выполнение архиважного задания: перестройки дезинтеграционных двигателей в оружие, способное уничтожить «Астроболид». Крук, однако, частично сам, частично по наводке «несгибаемых», докапывается до истины и переходит на сторону последних, учиняющих открытый бунт. Бунт этот имеет все признаки социальной революции – то есть «праведников» настигает то, от чего они в свое время сбежали с Земли.
Революция одерживает победу благодаря братской помощи экипажа «Астроболида», который составляют ученые, также направляющиеся к созвездию Центавра. Новые власти проводят референдум (определенно нечто знакомое) в результате которого решают повернуть «Целестию» носом к Земле.
«Загубленное будущее» в версии 1954 года – это плоть от плоти соцреализма, в этом нет ни малейшего сомнения. На это указывает стилистика, настроенная на показ в исключительно черном цвете правящих структур и сочувствие судьбе угнетенных «серых» (белых рабочих) и негров. Кроме эволюционирующего под диктовку авторов Крука, все действующие лица статичные, плоские, мотивированные банальностями – «праведники» думают только о деньгах, а «несгибаемые» -- лишь о счастье рода человеческого. Откровенно говоря, все вышеназванные «ошибки и недостатки» тогдашней литературы собраны в романе Боруня и Трепки в единое целое, словно солнечные лучи в двояковыпуклой линзе. Мотив космического путешествия оказался у них вытесненным на периферию мотивом классовых и политических состязаний. Этим авторы, сами того не желая, предвозвестили жанр social fiction – давайте вспомним хотя бы «Без остановки»Брайана Олдисса или «Сонных победителей»Марека Орамуса.
Во втором, исправленном в 1957 году, издании авторы объясняют в приложенной к тексту справке, что версия 1954 года является результатом редакционных правок. По их словам, лишь это, второе, издание сближено с авторским текстом. И действительно, в книге кое-что исправлено с целью ослабления соцреалистической едкости романа. Прежде всего, в рассказах об исповедуемой на «Целестии» религии Бог заменен на Владыку Космоса, что несколько притупило их антирелигиозную остроту. Произведены также некоторые стилистические изменения, например там, где в версии 1954 года имеем «темное грязное стадо» и «черно-белое стадо» (так Саммерсон отзывается о «серых» и неграх) во втором издании напечатана лишь «темная толпа». Несколько изменен также сюжет, новый вариант допускает в какой-то момент коалицию «несгибаемых» с частью врагов Саммерсона из стана «праведников». Эти изменения, однако, не затрагивают соцреалистических корней романа.
И здесь вроде бы можно поставить точку – в 1955 году начался постепенный демонтаж соцреализма, а в следующем году этот процесс обрел лавинообразный характер. Наконец-то было признано, что постулированную модель литературы невозможно внедрить – чем точнее следуют писатели канону, тем кошмарнее получаются книжки. И это никого не должно удивлять, потому что соцреализм был с самого начала внутренне противоречивой идеей. Его вдохновители и теоретики, предлагая крайне жесткую модель, в то же время требовали творить в ней целые вселенные новой литературы. Это напоминало стремление залить океан в купальную ванну. Навязывая схемы, они в то же время поносили результаты строгого им следования. Не удивительно, что эта искусственная конструкция в конце концов разлетелась вдребезги.
Вместе с прочей литературой изменялась и фантастика. Избавившись от необходимости поклонения соцреалистическому идолу, она наткнулась на новые проблемы. Станислав Лем писал об этом так: «Я не настаиваю на будущем, как на рае с золотыми вратами, ведущими к вечному счастью, и в космонавтике не вижу панацеи на все людские заботы. Технология, не будучи ключом к вратам рая, не может быть также источником сомнений (…) Технология ставит существенные вопросы – не метафизические, но очень конкретные, требующие мысленной работы и отважных решений – но об этом как-нибудь в другой раз» (Stanisław Lem “Obrona pisarza”. "Życie Literackie", nr 6/1956). В польской научной фантастике начиналась «эра Лема».
И лишь одно заставляет задуматься – что побуждало людей к участию в этом политическом безумии? На сколько это было вопросом чистой веры, идеологического обольщения, коньюнктуральной уступчивости или расчетливо ведущейся игры на выживание? Сегодня мы не сумеем уже определить, кто под каким натиском поддавался, сколько в этой уступчивости было обыкновенного страха и сколько преклонения. Таинственной мглы, окутывающей те времена, сквозь которую я попытался на миг проникнуть лишь на маленький участочек литературы, нам, рожденным и живущим много позже этих событий, никогда не удастся окончательно рассеять. Вот что на самом деле думал Лем, когда писал следующее: «Великое, прекрасное, счастливое коммунистическое общество еще только рождается. (…) Дорога трудна, но мы наверняка ею дойдем. Направление укажет новый, пятилетний план Советского Союза» (Stanisław Lem “Technika a wyzwolenie człowieka. W świetle wielkiego planu”. "Nowa Kultura", nr 41/1952)? И что это -- так и есть на самом деле? Или так будет? Простите, но я в это не верю.
P.S. Хочу особо выразить свою благодарность пану Яцеку Изворскому за помощь в сборе материалов для этой статьи.
Фантастики писали тогда мало – на это повлияли также, наверное, отсутствие предвоенных традиций, отсечение от американской научной фантастики, переживавшей в ту пору свой золотой век, ошибочные решения вроде откладывания в дальний ящик издательского стола книги Романа Гайды/Roman Gajda «Ludzie ery atomowej/Люди атомной эры» (которая, по моему мнению, могла бы оказать значительное влияние на облик жанра). В результате достижения польской фантастики того периода выглядят весьма убогими. Но даже это небольшое количество книжек удается подразделить на группы, соответствующие трем различным подходам к методу соцреализма.
К первой группе я отнес бы книги, содержащие лишь некоторые элементы новой идеологии, настолько, однако, слабые, что я назвал бы их «предсоцреалистическими» элементами. Впрочем, книги, в которых они содержатся, были написаны до щецинского съезда.
Ко второй группе относятся произведения авторов, уже прекрасно знавших (в теории, понятное дело) в чем должен заключаться литературно практикуемый соцреализм, но старавшихся по тем или иным причинам уклониться от этой почетной обязанности, размещая в тексте произведения, где-нибудь на обочине главного действия, фрагменты мыслей или высказываний идейно-декларативного характера, которые можно спокойно вычеркнуть, а книга от этого не только ничего не потеряет, но даже станет лучше. Такие вкрапления можно назвать соцреалистическими сервитутами (или соцреалистической данью), которыми писатель подтверждал свою верность единственно правильной идеологии, чтобы под их прикрытием делать свое дело.
И, наконец, третья группа – это целиком и полностью детища соцреализма, старающиеся реализовать его идеологические принципы на все сто процентов. С разными, впрочем, результатами.
Представителем первой, «предсоцреалистической» группы является небольшая книжка Зигмунта Штабы/Zygmunt Sztaba «Giełda przestaje notować/Биржа перестает котировать», изданная уже в 1947 году. Это весьма особенная вещь, этакая помесь шпионского романа а ля Марчиньский с фантастикой, окрашенная поношением Большого Капитала, являвшегося главным кошмаром тогдашнего мира.
Сюжетное развитие вращается вокруг «чудесного изобретения» польского инженера Добжаньского, а именно синтетического бензина, получившего название «Висла». Это горючее производится из воды, причем таинственный характер производственного процесса имеет много общего с чудом в Кане Галилейской – и там и здесь не известно, как это собственно происходит. Но, так или иначе, Польша становится топливным магнатом, угрожающим могуществу всесильных до тех пор американских и английских концернов. Разумеется, те не сидят сложа руки, агенты обеих держав лезут из кожи вон, пытаясь купить, украсть или уничтожить тайну синтетического горючего, на сцену выводится английская Мата Хари по имени Нелли, в которую влюбляется (пользуясь взаимностью) Добжаньский, тем временем агенты организуют вооруженный налет на фабрику искусственного бензина, который терпит неудачу из-за Нелли, известившей о нем доблестную польскую армию. В дело вмешиваются американские профсоюзы, парализующие путем мощных забастовок англо-американское нападение на Польшу, опеку над изобретением возлагает на себя ООН, нефтяные картели объявляют о своем банкротстве, а титульная биржа перестает котировать. «Предсоцреалистическим» элементом в этом сюжете является показ интриг международного капитала, не гнушающегося при обороне собственных барышей никакой подлостью. Автор также разоблачает себя как сторонник синдикализма, и, как это ни удивительно, во всем этом нет коммунизма, да и такого могучей державы, как Советский Союз, там, похоже, и вовсе не существует. Польша выступает во взаимоотношениях с Англией и Америкой совершенно самостоятельным и равноправным партнером, полностью контролирующим свои начинания. Автор, вероятно, был связан с той группой PPS, которая по-прежнему считала СССР империалистическим государством, за что, впрочем, ей позже выставили счет. Это свидетельствует также еще кой о чем – о том, что в 1947 году можно было не петь дифирамбы Большому Брату.
В это же время был написан роман ветерана НФ Владислава Уминьского/Władysław Umiński «Zaziemskie światy/Внеземные миры».
Эта наивная и инфантильно дидактическая книга представляет собой описание экспедиции на Венеру, организованной по инициативе частной группы пресыщенных земной жизнью американских миллионеров – нечто совершенно неприемлемое с точки зрения соцреалистической поэтики. Автор подозревал нечто зловещее в грядущем вихре событий, поскольку старался принести жертву злому идолу в лице несимпатичных представителей правительства Соединенных Штатов -- полковника Крупса и чиновника Хиппинга, которые отправляются на Венеру с целью завладения ею, как колонией США, чего, впрочем, они и не скрывают. Тем не менее, это немногим лишь помогло – напечатанная в 1948 году книга пролежала на складах до 1956 года.
Произведением, зачатым в новом, соцреалистическом каноне, является несомненно «Bakteria 078/Бактерия 078»Мариана Белицкого/Marian Bielicki – как бы предвестник современной политической фантастики. Действие романа происходит в Японии в примерно 1950 году. Автор, вероятно, почерпнул сведения об этой экзотической стране из какого-то дрянного путеводителя, поскольку у него случаются совершенно кошмарные «ляпы» вроде пожелания одного из японцев: «Да сохранит нас Синто» (Marian Bielicki “Bakteria 078”. Wydawnictwo MON, Warszawa, 1952, s. 7), подобного пожеланию какой либо бабуси, идущей на богомолье в Ченстхову. Японец не мог ничего подобного пожелать, потому что синто – это система религиозных взглядов, а не некий конкретный бог, которых в Японии несколько сотен. Еще одного из героев своей книжки автор называет «молодым брюнетом» -- в Токио, как известно, блондины аж роятся на улицах.
Этот нелепый предметно-бытовой фон – лишь одна сторона медали; автор, реализуя соцреалистические концепции на примере судьбы доктора Фукуды, проникшегося коммунистическими убеждениями японца, пытающегося разоблачить ведущиеся американцами под Токио разработки бактериологического оружия, рисует на этом фоне богатую галерею портретов врагов народа. Например, проникший в коммунистическую партию провокатор – «человечек с ястребиным выражением лица» и «маленькими, сверлящими глазками». Каким чудом столь гадкий тип может хоть куда-нибудь проникнуть – остается тайной автора. Далее описаны преследующие благородного доктора Фукуду американцы. «Мужчины в мундирах, стискивая обнаженные женские плечи, громко орали на барменов (sic!), требуя виски. Женщины хихикали и напевали, пытаясь сдержать пьяное икание» (Marian Bielicki “Bakteria 078”. Wydawnictwo MON, Warszawa, 1952, s. 14). Разумеется, столь аморальные типы кощунственно глумятся над всеми законами – как человеческими, так и божьими: «Для нас бросить атомную бомбу кому-нибудь на голову – это раз плюнуть, а для них это целая моральная проблема…» (Marian Bielicki “Bakteria 078”. Wydawnictwo MON, Warszawa, 1952, s. 46)-- не моргнув глазом, утверждает старший лейтенант Рогге.
В борьбе с такими чудовищами доктор Фукуда конечно же одерживает блестящую победу (при поддержке товарищей – таких, как Косуке, до которого «осознание того, что он нужен и служит партии, служит столь многим тысячам товарищей, не допускает утомления» (Marian Bielicki “Bakteria 078”. Wydawnictwo MON, Warszawa, 1952, s. 48), разоблачает человеконенавистнические планы американцев и затем бежит в коммунистический Китай.
Книжечка удручающе плохо написана, приключенческий сюжет едва тянется, то и дело прерываемый декларациями героев, психология как положительных, так и отрицательных героев не сложнее устройства гаечного ключа – вот описание состояния психики одного из них, генерала японской полиции: «Канадзава ненавидел. Ненавидел людей, называемых рабочими. Ненавидел и боялся их» (Marian Bielicki “Bakteria 078”. Wydawnictwo MON, Warszawa, 1952, s. 40). Этот пассаж неплохо иллюстрирует также стилистическое мастерство автора. Словом, «Бактерия 078» -- это классический пример схематизма, являющегося генетической болезнью соцреализма.
Автор продолжает описание приключений мужественного доктора Фукуды в написанном спустя пару лет романе «Dżuma rusza sie do ataku/Чума атакует».
Здесь американцы, отказавшись от лабораторных забав, приступают к развертыванию широкомасштабной войны против Северной Кореи, храбро отражающей американскую агрессию. Доктор Фукуда, будучи специалистом-бактериологом, организует эпидемиологическую оборону, а его враг, полковник Кроссби, заваливает корейских крестьян тоннами зараженных чумой крыс и вшей. И, на удивление, эта книга написана намного лучше «Бактерии 078». Прежде всего, реалии выглядят правдоподобнее – здесь виден результат поездки автора в Корею; Белицкий также, вероятно, продумал и учел результаты проводившейся в 1951 – 1952 годах борьбы со схематизмом, что отразилось на облике героев книги. Конечно, коммунисты по-прежнему выглядят носителями всех возможных добродетелей, однако их враги утратили плакатную однозначность. Даже холодный и расчетливый Кроссби ни с того ни с сего влюбляется в прекрасную кореянку по имени Мэри. А терзающийся угрызениями совести пилот (сбрасывавший бомбы с бактериями) Лайонел Макдональд совершает самоубийство, направив свой самолет в пучину моря. Общая картина, конечно, остается той же самой, особенно в глазах корейцев. «В Сомëне до войны никогда не видели “белых людей”. С ними столкнулись лишь во время кратковременной американской оккупации, и в понятии каждого белый человек был злым человеком – он бросал бомбы, убивал детей» (Marian Bielicki “Dżuma rusza do ataku”. Wydawnictwo MON, Warszawa, 1955, s. 395-396). Несмотря на такого рода заверения, автор старался индивидуализировать героев, оживить их и обогатить чувствами, что ему и удалось в значительной мере. А вот с сюжетом он так и не справился, он вновь растянутый и утопающий в идейных декларациях. Временами у автора проскальзывают в романе и вовсе пророческие фрагменты, так например пилот Макдональд думает, что в мире существовал некогда фашизм, «который, к счастью, ликвидировали, есть также коммунизм, который, к несчастью, еще не ликвидировали, и наконец есть демократия, почетнейшей и благороднейшей задачей которой является ликвидация коммунизма» (Marian Bielicki “Dżuma rusza do ataku”. Wydawnictwo MON, Warszawa, 1955, s. 85).
В таком же соцреалистическом духе выдержан роман Ванды Мельцер/Wanda Melcer «Statek 1092/Судно 1092» также один из предвестников политической фантастики.
Здесь мы также имеем выразительно представленную классовую борьбу – эти общественные деления на указанном в названии госпитальном судне пролегают палубами: на верхней, попивая коньячок и тиская санитарок, сидят офицеры и врачи, на нижней – вся прочая международная голытьба, составляющая корабельную команду, теснится в душных кубриках и машинных отделениях. Американские офицеры – вновь кровожадные бестии, вроде командира Боллоу: «Моряки увидели страшное багровое лицо, суженные в ярости глаза, высунувшиеся из-под дрожащих губ золотые зубы, мелкие капельки пота, все отчетливее выступавшие на лбу» (Wanda Melcer “Statek 1092 ”. Wydawnictwo MON, Warszawa, 1953, s. 37). Чуть ниже на этой же странице коммунист Олаф противопоставляет Беллоу умные, прозорливые очи с тяжелым взглядом. Но Олаф – датчанин, а единственного хорошего американца зовут Добрей, и он, разумеется, закамуфлированный коммунист. Медсестра Эми трактует это очень просто: «Джон Добрей – коммунист. Коммунист – это попросту честный человек» (Wanda Melcer “Statek 1092 ”. Wydawnictwo MON, Warszawa, 1953, s. 167). А, например, с пастором уже по определению что-то не в порядке. «Пастор остановился за столиком, перекрестился и сложил руки. Это был невысокий человечек с отталкивающей внешностью» (Wanda Melcer “Statek 1092 ”. Wydawnictwo MON, Warszawa, 1953, s. 42). Кроме того, вместо того чтобы благочестиво размышлять о возвышенных материях, он неустанно пытается придумать, как ему соблазнить сестру Констанцию. Столь же отвратительны и остальные, включая циничных врачей, говорящих лишь о деньгах, войне и женщинах. Оказывается, что плавающее у корейских берегов госпитальное судно является по существу тайной лабораторией, где собираются испытывать болезнетворные бациллы на захваченных в плен солдатах северокорейской народной армии. Заодно при оказии будут тестироваться новые лекарства, за что алчные врачи уже получили деньги от фармацевтических компаний.
Предприятие вероятно удалось бы, если бы не коммунисты, которые, открыв честной пролетарской команде глаза на всю эту мерзкую историю, решают действовать. «Товарищи, давайте препроводим судно номер 1092 в расположение корейских народных войск» (Wanda Melcer “Statek 1092 ”. Wydawnictwo MON, Warszawa, 1953, s. 148) – предлагает Олаф в завершение митинга. Что товарищи и делают, а это прямое доказательство того, что мы действительно имеем дело с научной фантастикой.
Рассмотренное произведение из-за его кошмарного схематизма похоже как две капли воды на роман «Бактерия 078»: такая же окостенелость действия, такая же одномерность героев, такие же вымученные и жесткие диалоги; и лишь иногда попадается предложение, способное немного усилить сердцебиение современного читателя, как, например, это: « Я видел недавно на суше трупы нескольких китайских коммунистов, и, честное слово, мне хочется повторить вслед за беднягой Маком: это зрелище радует мои старые очи» (Wanda Melcer “Statek 1092 ”. Wydawnictwo MON, Warszawa, 1953, s. 56). Этот бедняга Мак – это конечно генерал Мак-Артур, главнокомандующий войсками ООН в Корее.
Другим примером этой особой «морской» версии соцреалистической фантастики является театральная пьеса в четырех актах Романа Хуссарского и Станислава Лема«Jacht “Paradise”/Яхта “Парадиз”».
Здесь классовое расслоение тоже пролегает по палубам -- точно так же, как у Ванды Мельцер. Фабрикант Моррис вместе с друзьями и приглашенными гостями отправляется на титульной яхте в круиз по Тихому океану. Они занимаются главным образом осыпанием друг друга комплиментами и заключением сделок, связанных с грядущей войной с коммунистами. От этой войны они, а особенно Моррис и его приятель-генерал, много чего ожидают. Чтобы развлечься, Моррис и генерал стреляют в белых голубей, выпускаемых в качестве учебных целей из специальной клетка – все мы помним, что стаи таких голубей мира еще совсем недавно затмевали солнце над странами передовой общественно-политической системы.
За этим безобразием с осуждением наблюдают с нижних палуб члены команды, и одному из них приходит в голову замысел довольно-таки коварного розыгрыша: моряки прерывают связь с берегом и заявляют пассажирам, что там, по всей видимости, разразилась война, чем и объясняется тишина в эфире. Пассажиры впадают в панику, которая усиливается, когда генерал сообщает, что эта часть океана в случае войны может оказаться засыпанной радиоактивной пылью. Моряки нагнетают напряжение, то и дело подбрасывая пассажирам ложную информацию: кто-то из них видел подозрительный самолет у горизонта, а у кого-то фотопленка засветилась прямо в камере (не иначе как из-за радиоактивного излучения). Пассажиры, уверившись в том, что близится их гибель, переживают “момент истины”, чуть ли не вцепляясь друг другу в глотки, а затем сбегают с корабля на близлежащий остров. Яхта «Парадиз», избавившись от классово-чуждого балласта, налегке плывет в светлое будущее.
Сам замысел с комедией «мнимой войны» в принципе неплохой, лемовский по своему лукавству, но он, к сожалению, скверно реализован. В этом виноваты, во-первых, идол соцреализма, которому пришлось пожертвовать около половины основного текста, а во-вторых – сами молодые авторы, которые по неопытности черпали, видимо, информацию о жизни высших сфер в Америке из старых годовых комплектов иллюстрированных журналов. В результате получилась чрезвычайно схематичная вещица, хоть и прельщавшая, наверное, своей «американской» экзотикой (Ср. Stanisław Bereś. “Rozmowy ze Stanisławem Lemem”, WL, Kraków ,1987, s. 28-29).
И, чтобы закончить с морскими мотивами, стоит вспомнить о довольно-таки странной книжке патриарха польского футуризма Анатоля Стерна/Anatol Stern «Ludzie i syrena/Люди и сирена». Этот роман Стерн написал в 1944 году, а опубликован он был в Польше одиннадцатью годами позже.
Это повествование о немецкой археологической экспедиции, пребывавшей в годы войны на территории Греции; ее целью был сбор доказательств того, что древнегреческая культура имела германские корни. Разумеется, столь абсурдную тезу можно доказать лишь с помощью обмана, во что и оказывается втянутым руководитель экспедиции, профессор Вульф. Действие романа разворачивается в реалистическом ключе вплоть до того момента, когда профессор натыкается на сирену – существо мифическое, не существующее. Для Вульфа, увы, сирена существует, что и становится причиной коренного переворота его нацистско-рационального мировоззрения.
В книге нет непосредственных соцреалистических реализаций, хотя, так сказать, незапланированно таковые все же проявляются. Выспренние монологи нацистов напоминают подобные речи коммунистов, стоит лишь заменить расистскую теорию теорией классовой борьбы. Также профессор Вульф, размышляющий над арийскостью сирены, если бы носил фамилию Волков, идентичным образом размышлял бы над ее классовой принадлежностью. Единственно правильная идеология представлена в романе греческими партизанами и теми дифирамбами, которые поют перепуганные немцы победоносной Красной Армии.
13. Пропущенный материал. В этом (стр. 62-65, начало) и следующем (стр. 66-68, окончание) номерах журнала Яцек Инглëт/Jacek Inglot опубликовал эссе о польской научной фантастике первой половины 1950-х годов, которое называется:
SOC FICTION
«Щецинский съезд союза писателей в январе 1949 года впервые открыто поставил задачу борьбы с формализмом и космополитизмом, а также борьбы за творчество, которое, по сути, охватит весь глубокий процесс преобразований нашей страны, а своей целью поставит воспитание нового социалистического человека» (Włodzimierz Sokorski “Literatura i sztuka Polski Ludowej”. “Wiedza i życie”, z. 2/1951).
Так, спустя примерно два года с этого памятного съезда, один из влиятельных функционеров тогдашней культурной жизни комментировал цели и задачи того поворота в искусстве и литературе, который совершился в конце сороковых годов, а в историю вошел как период социалистического реализма или, сокращенно, соцреализма. Набиравший силы сталинизм охватывал все новые и новые сферы культурной жизни, и в январе 1949 года настал черед культуры.
Сам соцреализм – как и все лучшее в те годы – был советским изобретением. Он постепенно формировался там (в СССР) с начала тридцатых годов, после подавления относительного плюрализма, характерного для двадцатых годов, или периода НЭПа. Жертвой чистки пал прежде всего авангардизм, не способный, по мнению партии, удовлетворить потребности пролетарской культуры. На поле боя остались сторонники реалистических направлений, которых подчинили железным канонам социалистического реализма. Окончательное решение было принято на Первом всесоюзном съезде советских писателей (август 1934), на котором выступили с докладами, формулирующими основы нового направления, секретарь ЦК Андрей Жданов и выдающийся писатель Максим Горький.
В чем это новое должно было заключаться? В самых общих чертах – в создании культуры нового типа, противопоставленной прежней элитарной буржуазной культуре, называвшейся марксистами «искусством ради искусства». Социалистическое искусство должно было быть доступным самым широким слоям рабочего класса, то есть должно было создаваться с точки зрения этого класса. А поскольку класс этот находится в революционном движении, искусство должно это движение отражать и показывать, а также участвовать в нем. В теории это должно было основываться на творческом использовании достижений реализма XIX века, предоставлявшего опору для развития эволюционного движения в направлении социалистического реализма. Самое короткое определение новому искусству дал Сталин, заявив, что оно должно быть «пролетарским по сути и народным по форме». Определение это было настолько расплывчатым, что за одно и то же можно было получить как сталинскую премию, так и пожизненный срок в лагере.
На практике новое означало подчинение литературы, а вместе с ней и других отраслей искусства, идеологической линии большевистской партии. Писатель лишался своей автономии, становясь «инженером человеческих душ», а его труд трактовался как производственная деятельность, которой можно управлять путем издания административных директив. Он имел возможность действовать лишь в рамках спущенных сверху норм, таких как партийность, народность, типичность героев и исторических ситуаций и революционный романтизм. Эти критерии были настолько неопределенными, что их применение способствовало бесконечному повторению однажды проверенных и принятых образцов – любое отклонение от схемы могло интерпретироваться как враждебный выпад против единственно правильной идеологии, а тем самым сулило автору трагический исход.
Вот такую модель и было решено навязать польским творцам в рамках дальнейшей централизации и унификации общественной жизни стран восточного блока, проводившейся одновременно во всех захваченных Сталиным странах. В случае Польши это было особенно неблагодарное занятие – само Солнце Народов парой лет ранее обмолвилось, что вводить в Польше социализм это то же самое, что седлать корову. И это хорошо понимали главные местные исполнители: «Принимая идеологические принципы социалистического реализма как историческое и главное задание, мы вместе с тем трактуем этот постулат как исторический процесс, особенно трудный для протекания в области искусства, где не только рассудочные, но и зачастую эмоциональные предпосылки воздействуют на сам творческий процесс возможно даже сильнее, чем в какой-либо другой области жизни» (Włodzimierz Sokorski. “Nowa literatura w procese powstawania”. Referat wygłoszony na Zjeździe Zwięzku Zawodowego Literatów. “Odrodzenie”, 5/1949).
Общие теоретические положения были тут же конкретизованы, так, например, Генрик Маркевич заявляет, что «основная черта социалистического реализма это последовательное диалектическое видение действительности – поэтому (…) негативные явления должны показываться в столкновении с прогрессивными силами, в перспективе своего отступления, поражения и ликвидации» (Henryk Markiewicz. “O typowośći w dziele literackim”. “Nowa Kultura”, 23/1952). Из этого следует, что естественная тема искусства соцреализма это борьба старого с новым, то есть капиталистической формации с надвигающимся социализмом, побеждающим в результате революционного развития действительности. А побеждая, формирующим новые типы поведения и личностей.
Так понимаемая новая литература навязывает свой тип героя, который, в противоположность героям литературы минувших эпох, располагает новым видом, если можно так сказать, чувствительности. Он относится к общественным проблемам и конфликтам, как к своим личным, частным. Самое важное – общественная активность, работа и борьба за социализм. На первый план выдвигаются масса и коллектив, героями произведений становятся даже группы людей (как это и предвидел Виткаций в «Ненасытности»). Коллектив является источником силы и двигателем развития, если его нет – пиши пропало.
Соцреалистический герой это личность, сосредотачивающая в себе наилучшие черты: «социалистический патриотизм, жертвенную преданность народному делу, героизм в работе, благородство и моральную чистоту в межчеловеческих отношениях» (Henryk Markiewicz. “O marksistowskiej teorii literatury”. “Ossollineum”, Wrocław, 1952, s. 81). Так понимаемому положительному герою в каждой стандартной соцреалистической книге, разумеется, сопутствует отрицательный герой, характеризующийся диаметрально противоположными чертами – очень часто физически отталкивающий, как, допустим, буржуй.
Приключения этих индивидуумов должны были разворачиваться в конкретном месте и на протяжении конкретного времени. И здесь были определенные предпочтения. «Современная тематика и в ее границах производственная тематика являются наиважнейшим и наисрочнейшим нашим заданием» -- заявлял Ежи Путрамент (Jerzy Putrament “Zadania literаtury polskiej w okresie planu 6-letniego i walka o pokój”. “Nowa Kultura”, 32/1952). Все это вместе дает нам идейный эталон столь популярного в те годы «производственного романа».
Как себя чувствовала в такой ситуации возрождавшаяся после войны, а точнее, рождавшаяся заново польская фантастика? Так же, как и все другие отрасли художественного творчества – чтобы существовать, фантастика должна была доказывать, что она является частью соцреализма. Вопреки установившемуся мнению, сам термин «фантастика» не подвергался осуждению, хотя понимали его весьма своеобразно. «Сегодня, кажется, ни у кого уже не подлежит сомнению то, что фантастика – если не необходимый, то весьма желательный элемент в литературе для детей и юношества. В сущности говоря, эта фантастика должна соответствовать принципам социалистического реализма, черпаться из богатых источников творчества, народной сказки и народного фольклора. Речь идет о том, чтобы в фантазии, в мечте не протаскивать элементов реакционной идеологии, идеализма, чтобы мечту связать с действительностью, чтобы поставить ее на службу творческой деятельности» -- констатирует Ганна Кирхнер, уничтожая своим «позитивным» определением саму суть фантастики (Hanna Kirchner. “Marzenie – organizator dziecięcego bohaterstwa”. “Nowa Kultura”, 32/1952).
Доказательством же связей фантастики, а точнее научной фантастики с реализмом, занялся Станислав Лем в статье «Империализм на Марсе». Он там прямо утверждает, что «научно-фантастическая литература по сути дела является своеобразно формирующимся ответвлением реализма. Если даже (…) это не реализм в полном смысле этого слова, то, однако, вопреки намерениям творцов <нечто такое, что> свидетельствует о своей эпохе и выражает весьма реальные смыслы» (Stanisław Lem. “Imperializm na Marsie”. “Życie Literackie”, 46/1953). Далее он объясняет, что писатель-фантаст видит проблемы лучше, чем писатель-реалист, потому что, перенося в будущее зародыши современных проблем, может полнее и как бы в увеличении их рассмотреть.
В те времена каждая из областей делилась на правильную и неправильную части. Так, например, правильным мировоззрением был материализм, а неправильным – идеализм. Правильным государством был СССР, а неправильным – США. В литературе правильным направлением был соцреализм, а совершенно неправильным -- формализм и авангардизм (а также натурализм, психологизм, экзистенциализм, в общем около 90% современной мировой литературы было лишено освящающего нимба правильности). Каждый, кто хотел что-то сделать, должен был сначала доказать правильность своего намерения, а также неправильность подобных, но идейно враждебных нам замыслов и работ. В сфере фантастики абсолютно неправильной была американская научная фантастика, что Станислав Лем доказывает следующим образом:
«Американские авторы научной фантастики трактуют элементы окружающей их капиталистической действительности как данные на веки веков, постоянные и неизменные. Одним из таких святых, нерушимых табу является частная собственность, и они возводят ее в ранг абсолюта и проецируют на самое далекое будущее, пытаясь построить на этом свои вымышленные утопии. Результат этого эксперимента уже не зависит от них, и он абсолютно однозначен: именно так мы получаем безумные, ужасающие, чудовищные видения, а происходит это потому, что у агонизирующего ныне империализма нет путей развития, и продление в будущее его общественных отношений ведет в никуда» (Stanisław Lem. “Imperializm na Marsie”. “Życie Literackie”, 46/1953).
Далее Станислав Лем в соответствии с соцреалистической логикой делает вывод, что возросшая на капиталистической почве научно-фантастическая литература не может создать какой-либо «достойной человека» перспективы будущего – поскольку, как было показано выше, у самого капитализма нет будущего. «Совершенно иначе дело обстоит в обществе, строящем социализм. Из него все дороги ведут в будущее, и поэтому перед писателем, создающим научно-фантастические произведения, открываются потрясающие своим богатством горизонты. Однако, когда писатель пытается быть глухим к голосу исторической необходимости и отождествляет судьбу правящего класса империалистического государства с судьбой человечества, появляются картины воюющих друг с другом планет — мертвых, изрытых бомбовыми воронками, половых извращений во всех возможных мирах, картины общества, которым правят террор и продажность, от ужаса которого может избавить только бегство в безумие или смерть… Но ведь это вовсе не фантазия, ведь это снова — в очередной раз — сегодняшняя Америка… и разве я не прав, говоря о реальном содержании научной фантастики?» (Stanisław Lem. “Imperializm na Marsie”. “Życie Literackie”, 46/1953).
Воистину он был прав, сообщая читательской публике столько волнующих сведений об американской научной фантастике. И сделал он это довольно-таки коварным образом, используя обязательное в сталинских временах правило: об Америке, конечно, можно писать сколько угодно, но при одном небольшом условии — только плохое. В тогдашней рецензентской практике комментировали западные издательские новинки, обливая их потоками идеологических помоев, но втискивая между строк существенные и весьма привлекательные для читателей сведения. Впрочем, Лем тут настолько честен, что его неприязненное и холодное отношение к американской научной фантастике сохранялось и позже, лучшим доказательством чего служит «Фантастика и футурология».
И вот так вот, отделив правильные зерна от неправильных плевел, уже можно было сесть за письменный стол и приступить к написанию фантастики, соответствующей соцреалистическому канону. Много ее не было, едва несколько книжек, рассеянных на протяжении нескольких лет. Несмотря на отсутствие официального запрета, тематика такого вида поддержки не имела, а это в тех условиях означало, что с публикацией могут возникнуть проблемы. Это отсутствие поддержки или игнорирование научной фантастики перешло из эпохи сталинизма и в дальнейшие «этапы развития» ПНР.
Августовский номер третьего подписного года «Фантастыки» делает та же команда, которая делала предыдущий номер. Адрес тот же, те же два телефонных номера. Объем журнала, бумага, типография – все те же. Tираж – 132 тысячи экземпляров. Поскольку значительная часть материалов номера посвящена польскому писателю, поэту, художнику (и пр. и пр.) Станиславу Игнацию Виткевичу (Виткацию)/Stanisław Ignacy Witkiewicz (Witkacy) (1885 – 1939), в «Галерее» представлены его работы, выполненные в стиле экспрессионизма (весьма, надо сказать, своеобразного). Репродукции его работ размещены на первой странице передней обложки, а также на страницах 7, 15, 25, 39, 45, 48 и в тексте соответствующих статей на страницах 58, 59. На второй странице задней обложки размещена иллюстрация к публикуемой в номере повести В. Ешке «Король и кукольник» (художник АНДЖЕЙ БЖЕЗИЦКИЙ). Художественное оформление журнала МАРЕКА ЗАЛЕЙСКОГО и АНДЖЕЯ БЖЕЗИЦКОГО.
Содержание номера следующее.
Czytelnicy i “Fantastyka”
Lądowanie XXX 3
Opowiаdania i nowele
Wolfgang Jeschke Król i lałkarz 4
Theodore Sturgeon Xanadu 22
Powieść[/i][/u]
Harry Harrison Filmowy Wechikuł Czasu (3) 21
Komiks
Femme fatale 31
Z polskiej fantastyki
Darek W. Bobiński Maly wojak i antropofagi 46
Andrzej Drzewiński Jasnowidz 49
Krytyka
Recenzje 54
Słownik polskich autorów fantastyki 56
Bibliografia utworów fantastycznych 64
Znowu to samo aż do znudzenia 58
Renesansowy człowiek 59
Nauka i SF
Heurisko znaczy znajduję 60
Parada wydawców
W serii I poza serią 62
Wśród fanów
Silcon 85 64
Poezja i fantastyka
Witkacy Prolog do dramatu «Tumor Mozgowicz»
Продолжение (развернутый комментарий) следует в колонке Wladdimir
облако тэгов
